«Академики». С.Олефир —

Два первых месяца весны на Колыме — самое тоскливое время. Охота закончилась, а рыбачить рано. В выходные не знаешь, куда себя приткнуть. Молоков, чтобы сбить оскомину, охотится на таpaканов. Когда домашние укладываются спать, он включает на кухне ночник и затаивается. Таpaканам кажется, что никого нет, вот и вылезают из щелей, а Молоков глушит их войлочной стелькой. Которых зашибает наcмepть — в мусорное ведро, живых — в коробку из-под женских ботинок. Коробка у него вместо живого уголка. Там и еда, там и вода. Таpaканы, значит, нагуливают жир, чтобы со временем отправиться на рыбалку, а Молокову занятие. Готовить наживку – тоже немного рыбалка.

После того, как таpaканы, перезнакомившись, принимаются размножаться, Молоков выпрашивает в магазине новую коробку, а прежнюю тащит ко мне.

Я целый вечер наблюдаю за поджарыми и шустрыми таpaканами-папами, за таскающими за собою контейнеры с яйцами таpaканами-мамами, окончательно проникаюсь духом рыбалки и принимаюсь собираться на Ульбукские озера.

Ничего кроме краснопузых гольянов со спичку величиной мне там не светит. Хотя уже третью неделю солнце калит так, что лыжники катаются вокруг поселка в одних плавках, а возвратившиеся из теплых краев трясогузы нарядились в черные манишки и в ожидании припоздавших самочек напередогонки гоняют по дороге, в горах еще зима. На озерах почти двухметровый лед, такой же высоты сугробы, по ночам мороз за двадцать. Забившиеся в зимовальные ямы хариусы не то что клевать – плавать не желают. Пока не обтают притопленные у берега коряги, даже плавником не шевельнут. Озерный лед, словно зеркало, отражает от себя все солнечное тепло, зато коряги нагреваются так, что к полудню вокруг них появляются проталины. И лишь после того, как хариус промоет жабры талой водой, его потянет чем-нибудь перекусить. Но все это будет только в середине мая, а сейчас там полная безнадега.

Жена ничуть не против. На рыбу она тоже не рассчитывает, просто ей кажется, что молоковские таpaканы каким-то образом выбираются из коробки и разбегаются по нашей квартире. Вот и старается вытолкать меня вместе с таpaканами из дому.

Попутные машины идут через поселок вечером и на рассвете. Утренние водители торопятся на свои базы, невыспавшиеся и неприветливые, поэтому лучше ехать вечером. Через полчаса я уже стою на выезде из поселка, а еще через два – высаживаюсь у поворота на Ульбукские озера. С радостью обнаруживаю, что я не один, кому не сидится дома. От трассы в распадок тянется хорошо накатанная лыжня. Перебрасываю рюкзак через снежную бровку, перебираюсь сам и принимаюсь исследовать лыжню. Рыболовов было двое. Не наши. Лыжня перед тем, как уткнуться в обочину, изгибается в сторону Магадана. Шли лыжники на озера около недели тому назад, возвращались только вчера. Может даже нынешней ночью. Обратный след лишь чуть-чуть припорошен изморозью. Наверное, снова «академики». В прошлом году как раз в эту пору они тоже пытались рыбачить на Ульбукских озерах и ушли, оставив палатку вместе с печкой и запасом дров. Так вот, печка у них была из фотоувеличителя, а еду они готовили в стеклянной кастрюльке. Кроме всего, они забыли в палатке очки с такими толстыми линзами, что мы с Молоковым решили, что они работают «по науке» и не ниже академиков. Это мнение подтверждалось и тем, что стеклянная кастрюлька была почти доверху наполнена водой, которая замерзла, вспучилась, но хлипкую с виду посудину не разорвала. Выручило небольшое полено, загодя опущенное в воду. Мы о таком способе даже не слышали, а они пользуются!

Но больше всего нас удивило, что эти «академики» умудрились пробиться через наши перевалы на обыкновенных лыжах. У нас охотничьи, подшитые нерпичьими шкурами лыжи, и то на подъемах пашем носами снег, а они на голышах!

Поймали ли в тот раз «академики» хоть одну рыбку, мы угадать не смогли. На перевалах нас застала метель, и, когда пришли на озера, все уже занесло снегом. Мы два дня отсиживались в их палатке. Топили печку, слушали метель и поминали хозяев палатки нехорошими словами. Дрова махонькие, дверца узкая. Как в кино. Вроде бы горит, треск, щелканье, а тепла никакого.

Недели через две, когда мы снова пришли на Ульбукские озера, палатки уже не было. Сняли ее сами «академики» или кто-то из позарившихся на чужое рыболовов — ни я, ни Молоков не знаем. Если это сделали «академики», значит, есть надежда, что палатка снова там и снова можно будет погреться на дармовщинку. Что ни говори, а спать возле костра куда холоднее.

Обычно на Ульбуку мы километров семь идем по ущелью, только потом начинаем карабкаться на перевал. Здесь же лыжня почти от самой трассы направилась к вздымающейся над ущельем сопке, уткнулась в ее подножье и, помаленьку забирая вверх, принялась ее опоясывать.

Я слышал: для того чтобы угадать путь, по которому нужно копать арык, нагружают сверх всякой меры ишака, затем берут под уздцы и тащат вперед. Ишак, понятно, едва переставляет ноги, но при этом ни вверх, ни вниз не отклонится ни на один сантиметр. Копай по его следу арык, и вода будет бежать в любую сторону. Правда, «академики», в отличие от перегруженного ишака, все же понемногу поднимались, но так понемногу, что порой угадать, подъем это или спуск, было трудно.

Где-то на полпути к перевалу на лыжню вышло стадо бapaнов. Следы были такими свежими, что, казалось, вот-вот догоню толсторогов. В пересекающих сопку частых лощинах их острые копыта проваливались и портили лыжню, но меня это ничуть не расстраивало. Что ни говори, а когда идешь по одной тропе со снежными бapaнами – в этом что-то есть. Мне даже подумалось, что бapaны, как и я, направляются к Ульбукским озерам. За хариусами. Это только пишут, что бapaны не любят рыбу. Про оленей тоже так пишут. А когда мы рыбачили на Вархаламе, я сам видел, как огромное стадо домашних оленей изо всех ног неслось к реке, чтобы полакомиться отнерестившейся кетой. Высохшая до фанерной твердости, она валом лежала вдоль берега, и даже чайки не обращали на нее внимания. Олени подбегали к реке, забирали в рот кетин и принимались их жевать. Когда-то очень похоже наша коза Капка жевала газету. Трудно вообразить: вдоль реки от горизонта до горизонта выстроились четыре тысячи оленей, задрали головы вверх и, прикрывая от блаженства глаза, жуют, жуют, жуют…

Там же на Вархаламе мы познакомились с инспектором рыбоохраны Брадеско, в папке которого были два любопытнейших протокола. Один составлен на геолога, который ловил лососей «запрещенной снастью кошкой». Так называют свинцовую грушу с большими крючками, которую забрасывают в реку, а потом резким движением подсекают стоящую едва ли не стеной рыбу. Вот, когда геолог штук десять пойманных то за бок, то за живот, то за хвост лососей спрятал в свой рюкзак, Брадеско его и накрыл…

Кочевавшая с бригадой оленеводов баба Мамму добывала лососей куда проще. Она брала ведро, большой пареньский нож, звала собаку и шла к протекавшей в десяти шагах от стойбища реке. Там находила мелкий перекат и бросала камень в воду немного ниже переката. В таких местах обычно скапливаются поднимающиеся на нерест лососи. Испуганная рыбина выскакивала на мель, собака хватала ее и тащила на берег.

Бабе Мамму нужны были только головы, из которых она варила уху. Остальное она резала на мелкие кусочки и отдавала чайкам. Вместе с красной икрой! Вот инспектор и составил протокол на бабу Мамму за то, что «вела бpaконьерский лов рыбы запрещенной снастью собакой».

…Обычно по глубокому снегу мы пробиваем лыжню до Ульбукских озер часов пять. А на этот раз – один привал сделал возле лиственничной гривы, второй — у похожей на скифскую бабу скалы, а там и озера. Их четыре. Манычан, Молкандя, Олрачан и Гэрбэ. Все они связаны между собой протоками, и рыбы во всех одинаково, но для рыбалки лучше всего Олрачан. Хотя оно и меньше других, зато здесь скалы, рядом с берегом глубокие ямы, летом можно рыбачить без всякой лодки. В Олрачан впадает незамерзающий даже в пятидесятиградусные морозы Гнилой ручей, в котором много водорослей. Среди водорослей прячутся целые косяки краснопузых гольянов в спичку величиной. Если с хариусами не повезет, можно запросто надергать гольянов. Хоть какая-никакая, а уха. С эвенского «олрачан» так и переводится – «маленькая рыбка».

Как раз у устья Гнилого ручья минувшей весной «академики» и ставили свою палатку. Я надеялся, что она окажется там и в этот раз, но вместо нее «академики» соорудили небольшой, похожий на нору шалаш из лиственничных веток. В шалаше меховая куртка, большое ватное одеяло и какая-то одежда. Рядом с шалашом – большое кострище, здесь же куча дров, видавший виды бур с широким «тресковым» шнеком, летняя лиственничная удочка с оборванной леской и больше ничего. Ни печки из фотоувеличителя, ни стеклянной кастрюльки.

На озеро я не посмотрел. Да и что там разглядывать? Ночь. Мороз. Вдоль распадка тянет ветерком. Развел костер, поужинал и, завернувшись в ватное одеяло, заснул.

Сплю и слышу, как по лежащим в изголовье лыжам кто-то бежит. Шаги частые и какие-то царапучие. Приоткрываю глаза и вижу в полуметре от себя трясогузку. Вернее, трясогуза. Только в отличие от тех, которые бегают у нас по поселку, не серого, а желтого. С самым сосредоточенным видом, задрав вверх голову и выставив пикой клюв, добежал до конца лыжи, спрыгнул и засновал среди растущих у берега кустиков гoлyбики.

Уже день. Солнце успело высветить верхушки скал и вот-вот дотянется до моего пристанища. Подхватываюсь, бросаю взгляд на озеро и застываю от изумления. Весь нижний его край, словно колхозное поле, заставлен небольшими снопиками.

Если весна не идет к Магомеду, Магомед устраивает ее сам. Мы-то с Молоковым ждем, когда обтают притопленные у берега коряги и разбавят озеро талой водой, «академики» же вместо того, чтобы ждать, пробурили добрую сотню лунок и воткнули в каждую по хорошему пучку ивовых веток. Похожее я видел у нас на пруду, когда спасали рыбу от замора. Только там в лунки опускали камышовые снопы и было их куда меньше. Вот это «академики»! Сколько же это работы перевернули?

Когда-то знакомый оленевод жаловался мне, что после того, как у оленьих быков резали рога, чтобы приготовить из них лекарство пантокрин, его производители стали уступать в сражениях даже молодым бычкам-мулханам. Я решил проверить. Иду по стаду и встречаю такого быка. Панты-то у него срезали, но пышный воротник, грозная бойцовская стать и, главное, голос остались прежними. Стоило ему эти голосом рыкнуть, как все претендовавшие на важенку мулханы сразу вспоминали, кто есть кто, и со всех ног бросались наутек.

Так и здесь. Дырок-то «академики» наделали и талой воды в озеро подпустили, но зима есть зима. Мороз, сугробы, никакой уютности. Я пробурил пять или шесть лунок, пытался ловить и на таpaкана, и на опарыша, и на короеда — все без толку. Даже сторожок не качнуло.

Но, может, «академики» на быстрый успех и не рассчитывали? Может, и уехали домой на недельку, пока солнце и ивовые снопики сделают свое дело. Не зря же оставили здесь бур, куртку и ватное одеяло. Да и дров натаскали целую гору.

Собираю снасти и возвращаюсь к шалашу. Трясогуз на месте. Бегает, посматривает в мою сторону, улетать, по всему видно, не собирается. А может, он решил устроить в шалаше свое гнездо. Отыскиваю консервную банку, высыпаю в нее десяток таpaканов. Те быстро выбрались на свободу и скрылись в траве, лишь два слишком уж помятых остались в банке. Трясогуз несколько раз пробегал мимо, но на таpaканов никакого внимания. Не обратили на них внимания и гольяны. Втекающий в Олрачан Гнилой ручей выел у берега узкую промоину, в которой гуляла стая этих рыбок. Я бросил горсть таpaканов на воду, чтобы угостить гольянов. Некоторые таpaканы пристали к ледовому закрайку, некоторые плавали, перебирая лапками, но гольянам они были без интереса.

Я понаблюдал за промоиной и начал собираться домой. Да и чего здесь сидеть? Промялся, поспал у костра, даже посидел с удочкой возле лунки. Можно и домой. Как раз к вечеру на попутную машину к трассе и выйду.

Укладываю рюкзак, а сам вполглаза поглядываю на трясогуза. Тот наконец-то заинтересовался плавающими в промоине таpaканами. Часто трепыхая крыльями, лимонно-желтой бабочкой зависнет над водой, склюнет таpaкана — и к шалашу. Какое-то время посидит на коньке, переваривая добычу, и снова к промоине. На тех таpaканов, которых прибило к ледовой закраине, никакого внимания, а которые плавают, те его.

И вот, когда трясогуз завис над очередным вздумавшим пошевелить лапами таpaканом, уже раскрыл клюв и, наверное, представил себе вкус лакомой добычи, вдруг из глуби всплыл крупный хариус, плеснул так, что обдал трясогуза брызгами, и утащил добычу в воду. Что здесь стряслось! Трясогуз взметнулся в небо, сделал горку и плюхнулся на конек шалаша. И в глазах, и во всем его виде один вопрос: «А что это было?»

— Хариус! — радостно закричал я трясогузу. — Понимаешь? Хариус!

И бросился снаряжать летнюю удочку.

Никуда я в тот день не ушел и провел еще одну ночь на озере, но когда возвращался домой, в рюкзаке у меня было шесть хариусов. Все крупные. Граммов по триста, не меньше. Для такого времени добыча почти неслыханная. Иду проложенной «академиками» лыжней, перебираю в уме вчерашние события и вдруг, когда до трассы остается совсем чуть-чуть, начинаю смеяться своим фантазиям. Знал бы об этой рыбалке инспектор рыбоохраны Брадеско! На геолога-то он составил протокол за то, что ловил рыбу «запрещенной снастью кошкой», на бабу Мамму — за то, что рыбачила «запрещенной снастью собакой», а меня бы притянул к ответственности за ловлю хариусов «запрещенной снастью птичкой»!

Автор: Станислав Олефир

Этот рассказ Станислава Михайловича Олефира был опубликован в «Российском рыболовном журнале» №6/2002. Воспроизводится по материалам редакционного архива.

Положи в корзину сразу, потом потеряешь: